Когда в 1953 году вышел в свет сборник статей известного французского историка Люсьена Февра «Бои за историю», трудно было представить, что борьба будет продолжаться не между различными науками (историей, социологией, антропологий) за право исследовать прошлое, а превратится в борьбу за право вообще исследовать и анализировать прошлое.

За последние 5 лет мы наблюдали несколько попыток законодательно определить, как это не парадоксально звучит, историческую истину. Первый отечественный проект «мемориального закона» появился ещё в 2009 году, вскоре была создана комиссия «по предотвращению фальсификаций истории в ущерб интересам России», совсем недавно мы познакомились с т.н. «проектом Яровой». Помимо инициатив законодательных нынешние власти «радуют» и инициативами образовательными: видимо, полагая, что всё новое – это хорошо забытое старое, решили  вернуться к формату «Краткого курса…» и создать единый школьный учебник по истории.

Почему от истории как науки мы возвращаемся к мифу как попытке объяснения явлений жизни? Что помогают забыть «мемориальные законы»?

Прежде чем говорить о проблемах исторической памяти в современной России следует сделать небольшой исторический экскурс. История как предмет рефлексии существует  сейчас в двух конфликтующих ипостасях: «historia est magistra vita», т.е. служит задаче морального воспитания, и более поздняя интерпретация истории, появившаяся в период ее институционализации как науки, принцип Леопольда фон Ранке – описывает прошлое wie es eigentlich gewessen, как всё было на самом деле (т.е. такое чистое искусство ради искусства: прошлое не нужно судить, а опыт прошлого не должен служить в назидание настоящему и будущему). Эти два понимания истории с переменным успехом удерживали и удерживают пальму первенства.

Одним из самых востребованных сейчас направлений исторических исследований является «историческая память». Никогда не забуду, как на первом курсе, увидев в расписании пятикурсников лекции с таким названием, недоумевала, что это за диковинный предмет, неужели это повторение всего, что было пройдено за предыдущие четыре года. В действительности, под «исторической памятью» обычно понимают совокупность донаучных, научных, квазинаучных и вненаучных знаний и массовых представлений социума об общем прошлом и механизм формирования и функционирования представлений о прошлом в настоящем.

Во все времена история являлась своего рода скрепой общества. Наиболее популярными «жанрами» были разного рода всеобщие истории (такие романы-эпопеи от истории, повествующие о появлении и жизни всех известных на тот момент или конкретному  автору народов) и национальные истории, «национальные романы» отдельных государств, формирующие идентичность, объясняющие место того или иного народа в мировой истории. «Национальные романы» были разной степени тенденциозности, ибо повествовали неизменно о том, как нация складывалась в борьбе с такими-то и такими-то внешними и внутренними врагами, об особенности национальных культур. В целом, это явление закономерное и позитивное. Пожалуй, всегда и повсеместно государство, церковь, другие общественные силы стремились дать людям свое понимание прошлого. Шло формирование национальных государств и их легитимация с помощью истории. В хороших руках это порождает здоровый патриотизм, прежде всего культурный, так формируются и передаются от поколения к поколению традиции и ценности. Национальное видение истории транслировалось в массы посредством школьного образования, через художественную литературу, при помощи разных коммеморативных практик: появления государственных праздников, музеев, памятников. Но неизбежным сопутствующим явлением формирования коллективной памяти народа/нации стало появление пантеона национальных героев, а, следовательно, механизма их отбора и героизации, и национальных мифов. История становилась подчас действительно политикой, опрокинутой в прошлое. Использование политической истории как инструмента пропаганды достигло апогея, конечно, у тоталитарных режимов. Такую историю видный английский историк Р. Коллингвуд справедливо называл «историей ножниц и клея». Он, конечно, имел в виду историков подгоняющих факты под свою научную гипотезу. Мы же наблюдаем, как целые государства подгоняют свою историю под определенную мифологию.

После катаклизмов первой половины XX века, приведших к крушению многих национальных мифов, наблюдался отход от событийной политической истории, от прежнего взгляда на историю как преимущественно на историю «высокой» политики и усилился интерес к повседневности, приходит понимание того, что история – это не только сильные мира сего, но и те, о ком было принято говорить как о «молчаливом большинстве», появляются новые исследовательские поля: история ментальности, историческая антропология, устная история. Казалось, что такая «новая», деидеологизированная история не станет уже орудием политики. Главным предметом исследований постепенно становится индивид.

Историческая память – не просто канал передачи сведений о прошлом, это важнейшая составляющая самоидентификации индивида. Именно «идентификационной» функцией исторической памяти объясняется растущий интерес к прошлому в современном обществе и стремление облечь его в символические, даже ритуальные формы (сколь бы сомнительными такие символы не показались иногда профессиональным историкам).

Кроме того, интерес к теме исторической памяти возрос под влиянием Второй мировой войны. Историческая память стала рассматриваться в контексте вопроса об ответственности за войну и преступления гитлеровского режима. Именно тогда немецким социологом Т. Адорно (остро поставившим вслед за К.Ясперсом вопрос о «немецкой вине», т.е. об ответственности за нацизм не только отдельных осужденных военных преступников, но и народа в целом) был введен столько актуальный в наши дни термин «ослабленная память»: в изученных им воспоминаниях о травматических событиях, таких, как массовые убийства или депортации, присутствовало стремление использовать смягченные выражения, эвфемизмы или вообще умолчания. Действительно, человеческое сознание инстинктивно стремится выдавить из памяти негативные воспоминания, будто бы ничего и не произошло, и попытаться жить дальше.

Другим интеллектуальным фактором, повлиявшим на усиление интереса к исторической памяти, было появление такого течения в философии, как постмодернизм. Один из его создателей Мишель Фуко, в частности, отвергал традиционный взгляд на науку как на движущую силу прогресса и критиковал саму концепцию научной революции, якобы положившей начало современному рациональному представлению о человеке. По отношению к истории Фуко применял понятие «контрпамять», подразумевая, что историки не стремятся  к объективному знанию, а обслуживают власть, «конструируя» историю в рамках современных им дискурсов. Постмодернистская идея о том, что реальной истории не существует, а есть только конструируемые в историографии, как в  некоем научном дискурсе, образы прошлого, оказывает значительное влияние на многих современных историков.

Формируется т.н. «индустрия наследия», наблюдается подъем краеведения, генеалогии, причем история перестает быть уделом узкого круга профессиональных историков – падает интерес к научной исторической литературе, историческому образованию, но растет количество популярной литературы – и каждый становится сам себе историком. Не знаю, научилась ли каждая кухарка управлять государством, но каждая уборщица готова подискутировать на исторические темы (от Рюрика до Путина), в качестве аргументов выдвигая, в лучшем случае, «в «Комсомолке» прочитала».

Травматический опыт мировых войн и тоталитарных режимов, подорвавший у многих веру в разумность человеческой природы, затем конец холодной войны и распад биполярного мира с его упрощенным, «глобальным» видением истории, а теперь и глобализация, упадок национальных государств, европейская интеграция и подъем мультикультурализма, заставили миллионы людей переосмыслить свою идентичность. Идеальные проекты будущего, проекты переустройства общества: коммунизм, либерализм не оправдали ожиданий. Теперь более востребованными оказались проекты идеального прошлого.

Например, крах коммунистического проекта будущего в Восточной Европе приводит к новой «национализации» прошлого. Память становится объектом политических манипуляций. Но XX век породил не только новые попытки героизации прошлого, такие исследователи, как Н. Копосов, Д. Хапаева, выделяют напротив процесс т.н. «криминализации» истории – восприятия истории как цепи преступлений. Ещё бы, чего только стоят Холокост, ГУЛАГ. Но такой подход к истории не выгоден любым власть имущим, ибо мешает сплочению наций в патриотическом порыве. Прошлое должно быть хотя бы приемлемым и удобным – нужно создать узкие рамки интерпретации прошлого. Редко в каком национальном шкафу нет маленького скелета, но это не значит, что разницы между этими шкафами нет. Ведь мораль не о добре и зле как таковых, а степенях добра и зла в делах человеческих. Неужели эти «национальные романы» нужно читать, не вдумываясь, как легкое чтиво, принимать на веру то, что там написано, не рефлексировать над прочитанным, не задумываться, не учиться, не пропускать через себя и не менять себя? Простите, есть Донцова и есть Достоевский. История как психологический «национальный роман» оказывается не востребована.

Считается, что впервые словосочетание «историческая политика» (Geschichtspolitik) ввел в оборот канцлер ФРГ Гельмут Коль, это было реакцией на острые дебаты о прошлом – о национал-социализме и о сотрудничестве с ним. С 1970-х проблема ответственности за преступления нацизма, особенно исторической вины за Холокост стала одним из определяющих факторов западной политической мысли. По словам П. Новика, память о Холокосте стала «гражданской религией» Запада: были предприняты огромные усилия по увековечиванию памяти жертв национал-социализма, а оставшимся в живых выплачивались значительные компенсации. Для интеллектуального и морального климата современной Франции характерен «синдром Виши» (в том числе ответственность за соучастие в Холокосте) и вина за «наследие колонизации» (особенно за преступления, совершенные в ходе алжирской войны). Но тогда же, в 1970-е гг., участились попытки ревизионистских интерпретаций нацизма, прежде всего отрицания Холокоста, мол-де, газовых камер не существовало, они лишь клеветническое измышление победителей в войне. Подобные попытки привели европейских политиков к мысли о необходимости усовершенствовать антифашистское законодательство, именно в этом контексте стали появляться мемориальные законы. Родоначальником «мемориальных законов» стала Франция (закон об уголовном наказание отрицания Холокоста, закон о признании геноцидом истребления армян в Турции в 1915 г., закон о признании работорговли преступлением против человечности и закон о французском «присутствии» в бывших колониях). Подобные законы появляются и в других странах. Можно выделить мемориальные законы двух типов: чисто декларативные, выражающие официальную оценку государством того или иного исторического события или явления, максимум, что они содержат, - неопределенное предписание уделять внимание этому событию в исследовании и преподавании; с другой стороны, это законы, криминализирующие те или иные взгляды на прошлое (то есть вводящие уголовное наказание за их публичное выражение).

Хотели, как лучше, а получилось, как всегда: подобные законы стали объектом политических манипуляций. И Россия здесь в «передовиках». Поле брани современных боев за историю в России – это сталинизм и Вторая мировая война как одна из его вех. Заметьте, уже затихли споры о том, был ли феодализм в средневековой Руси, когда была написана «Задонщина», и никто не пытается создать юридические новеллы даже о Крещении Руси и призвании Рюрика. Сторонников мемориального закона особенно возмущают три обвинения в адрес СССР: в соучастии в развязывании войны; в грабежах и насилиях, чинившихся Красной Армией на освобожденных территориях; в захвате ею независимых государств и в создании марионеточных (если не оккупационных) режимов «народной демократии». Проект 2009 г. предусматривал два основных нововведения – создание Общественного трибунала для руководства исторической политикой и внесение дополнений в Уголовный кодекс, вводящих ответственность «за посягательство на историческую память в отношении событий, имевших место в период ВОВ». Наиболее нелепым аспектом законопроекта была статья, предусматривавшая распространение его действия (в определении того, кого считать пособником нацизма) на всю территорию СССР в границах на 22 июня 1941 – на том основании, что Россия является правопреемницей СССР. Критики быстро подметили, что эти границы были установлены по договору с нацистской Германией.

Проект тогда, в 2009 г., не стал законом, зато появилась резолюция Парламентской ассамблеи ОБСЕ от 3 июля 2009: напомнив, что «в 20 веке европейские страны испытали на себе два мощных тоталитарных режима, нацистский и сталинский, которые несли с собой геноцид, нарушение прав и свобод человека. Военные преступления и преступления против человечества» и что «откровенное и обстоятельное обсуждение истории будет способствовать примирению на основе истины и почтения памяти погибших», Парламентская ассамблея призвала «продолжать изучение тоталитарного наследия и повышать осведомленность общественности о тоталитарной истории» и обратилась «ко всем государствам-участникам» с призывом «открыть свои исторические и политические архивы». Наконец, Ассамблея выразила «глубокую обеспокоенность по поводу восхваления тоталитарных режимов, включая проведение публичных демонстраций в ознаменование нацистского или сталинского прошлого». Ответом стало совместное заявление президиумов обеих палат российского парламента с решительным протестом против того, чтобы ставить СССР на одну доску с фашисткой Германией и создание комиссии по борьбе с фальсификациями, благо просуществовавшей недолго.

В этом году появился весьма одиозный т.н. проект Яровой, предусматривающий уголовное наказание за отрицание Нюрнбергского приговора и отрицания деятельности армий стран антигитлеровской коалиции по поддержанию мира и безопасности во время Второй мировой войны. Сама Яровая в одном из интервью назовет действия СССР в годы Второй мировой войны «миротворческой миссией». Понятно, что закон направлен на защиту интересов России=СССР. Но среди действий антигитлеровской коалиции были не только сталинские репрессии, но и варварские бомбардировки немецких городов авиацией союзников, не говоря уже об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, далеко выходившие за пределы военной целесообразности. Вряд ли в намерения авторов закона входит сажать тех, кто осуждает последние. Надеюсь. Странным же мне кажется постоянное апеллирование к нормам Нюрнбергского приговора – весьма пространного документа. Не думаю, что сами авторы законопроекта, не говоря уже о простых обывателях, внимательно изучили тома материалов процесса и приговор. «Приговора не читал, но осуждаю». Это лишь  еще повод для манипуляций.

Многими привычными для нас мифами и историческими стереотипами мы обязаны советскому периоду. Советское мифотворчество заслуживает пристального внимания. Режим наложил вето на правду, лишил граждан права на информацию, подменяя ее пропагандой.

В первые годы советской власти на историческую помять и политическую пропаганду наложили отпечаток идеи интернационализма, мировой революции, как будто бы вся предшествующая история была лишь прелюдией «великого Октября» - ни с чем несравнимого «квантового скачка». Но на рельсах голого энтузиазма массы далеко не увезешь, поэтому в 1930-годы ставка была сделана уже на патриотическое воспитание и сплочение перед лицом внешнего врага: революцию соотносили с предшествующими народными движениями и революциями, помимо создания нового пантеона героев-борцов за дело революции со свалки истории были вытащены и слегка очищены некоторые герои «реакционного царизма» - Петр Первый, Иван Грозный, Александр Невский. Советский режим искал аргументы для своей легитимации в преемственности по отношению к революционной традиции и русской истории, в идее национального величия. Исторических объяснений особенно требовала агрессивная внешняя политика СССР. Однако стабильного «национального романа» с предсказуемым прошлым у Сталина не получилось – на фоне Большого террора из этого эпоса постоянно вымарывались те или иные персонажи и события. Это для Российской империи характерна была стабильная, веками складывавшаяся историческая память, теперь же вчерашний народный герой мог стать сегодня врагом народа. В этом мире страха, доносительства и насилия, когда людей –  как левшей отучивают писать левой рукой и заставляют писать правой – отучали рефлексировать и думать, история перестала на долгое время быть пресловутой учительницей жизни, вместо нравственной оценки прошлого формировался сохранившийся и поныне моральный релятивизм.

Коммунистическая идеология, бесспорно, – лжерелигия, антирелигия, строившаяся по типу религии, со своими богами (Ленин, Сталин), полубогами (вроде Кирова, Дзержинского, Фрунзе – вариативно), героями (полководцами, героями революции и Гражданской войны), целой системой культов, мощами (одни такие мощи мы наблюдаем и по сей день в мавзолее на Красной площади). Насильственное лавинообразное коммунистическое «воцерковление» вкупе с уничтожением целых социальных групп – носителей другой, «неправильной» исторической памяти обеспечило крайнюю живучесть советских исторических мифов.

Даже в годы развенчания культа личности Сталина и оттепели основные постулаты сталинской концепции истории остались неприкосновенными, волна реабилитации не затронула таких грандов оппозиции как Троцкий, Бухарин и Зиновьев, оправдывалась и агрессивная советская внешняя политика предвоенных лет. Тем паче вина за ошибки прошлых лет возлагались на мертвых: Сталина, Берию, но многие из палачей не были даже названы, в том числе сами новые руководители страны. Однако признавалась личная ответственность вождя за неготовность к войне, уничтожение лучших командных кадров, неоправданное доверие к Гитлеру и неумелое вмешательство в руководство боевыми операциями. Но морально-политическое единство народа, спасшего Европу, сомнению не подвергалось. Внешнеполитической доктриной становится «мирное сосуществование», военная тематика пропаганды теряет актуальность. Ну а брежневская эпоха – это вообще неосталинизм, частичная реабилитация.

Отправления советского культа продолжались: школьников принимали в пионеры в исторических музеях, новобрачные возлагали цветы к памятникам погибшим героям. Тем самым демонстрировалась связь отдельного человека с историческими судьбами общности, под которой мыслился тогда исторический мутант «советский народ». Составными частями идентичности советского человека стала официальная история и советский пантеон.

В годы перестройки историческая политика носила уже бессистемный характер. Однако отказ от марксизма был поверхностный, он мало что  изменил в практике исторических исследований. Вместе с тем хоть популярность Сталина достигла низшей точки – на книжных полках появились «запретные» книги, прежде всего, «Дети Арбата». Тотальное отрицание «всего советского» было отчасти иллюзорным. За ним стояло разочарование в социалистической модели развития и чувство разочарования в состязании с Западом. Зато налицо был разрыв между стереотипами советского мышления и вновь открывшейся правдой о прошлом.

Для будущей реабилитации Сталина особенно важен был сохранившийся даже в годы перестройки «золотой миф сталинизма» - миф о честных тружениках и отзывчивых людях, живших при Сталине, но не имевших ничего общего с его преступлениями. Народ рассматривался как жертва режима, а не как часть созданной им системы, и тем самым противопоставлялся ей. Сталин остался символом той общности, с которой идентифицирует себя большинство россиян. Именно приверженность к символам общности позволила постсоветским людям столь быстро, уже в 1990-е и особенно в 2000-е гг. вернуться ко многим, казалось бы, навсегда отвергнутым, историческим представлениям, характерным для советской идеологии.

После 1991 г. общество утратило интерес к истории, его больше занимал проект будущего, воплощенный в идеальном образе Запада – «возвращение России в человечество». Уже с начала 1990-х  распространяется ностальгия по советской эпохе – не столько по коммунистическому режиму, сколько по иллюзорной стабильности, великодержавной политике и государственному патернализму. Сохранялось представление о СССР как сильной стране, которую боялись и уважали, которая добивалась значимых во всем мире успехов в науке, технике, образовании, внутри страны все были добры, щедры и гостеприимны.

Более того, становятся популярными трактовки советского периода в духе этакого неоевразийства (например, у А. Дугина): советский строй – воплощение исконно русских принципов народности, соборности, общинности и державности. Попытка нарушить «связь времен» российской истории инкриминировалась демократам, которые рассматривались как агенты Запада, исконно враждебного самому духу соборности.

Произошла и символическая революция: отвергнута старая государственная символика и принята новая, восходящая к Российской империи (трехцветный флаг, гимн). Однако эта политика носила половинчатый и во многом декларативный характер: сколько у нас в стране улиц Бела Куна, проспектов Ленина, улиц Боевиков (да-да-да, такая уж совсем неполиткорректная после двух чеченских кампаний улица есть еще в «городе невест»). Частичное переименование городов и улиц, получивших свое историческое название было осуществлено в русле идеи непрерывности русской истории. Во второй половине 1990-х гг. подъем национализма привел политических лидеров к мысли, что необходимо найти некую «русскую идею», которая поможет объединить общество и маргинализировать националистическую и коммунистическую оппозицию. Поиск такой идеи предполагал позитивную оценку национального опыта.

Недавно приятель-издатель высказал занятную мысль, мол, советская идеология и экономика оказались несостоятельны, из реальных достижений у СССР были только война и Гагарин. По-моему, Гагарин и последующие успехи в освоении космического пространства – явления для нашего рядового соотечественника достаточно эфемерные. С одной стороны, для каждой эпохи были свои интеллектуальные прорывы, когда-то и приручение огня было ноу-хау, во-вторых, гордость гордостью, а в жизни обычного гражданина полет в космос ничего не изменил, изобретение холодильника или стиральной машины значило в личной судьбе гораздо больше. Говоря серьезно, на образе Гагарина, как ни приятно чувствовать себя первыми, нации не сплотишь. Поэтому, как и в кризисные моменты советской истории, так и систематически сейчас в качестве идейной скрепы нации выступает Великая Отечественная война, вернее, уже давно миф об этой войне.

Миф о войне - государствообразующий миф, космогонический миф о происхождении современной  России.

Победа в войне как бы оправдывает режим, все предшествующие и последующие его преступления. А у нынешней власти вообще нет пока оснований для национальной гордости. Нацизм и коммунизм были преступны, тот факт, что один из них оказался в числе победителей во Второй мировой войне, дела не меняет: победа над злом не делает из победителя добро.

Массовые репрессии, коллективизация и Голодомор неминуемо подорвали репутацию режима, что проявилось в массовой сдаче в плен летом 1941 года, в том, что немецкие войска встречали с хлебом и солью и с надеждой – показатель, главное, не столь количественный, сколько качественный. Однако одиозная политика немцев и первые успехи советского оружия останавливают процесс падения коммунистической идеологии. С помощью умелой исторической пропаганды, обращенной с понятной и доступной каждому идее защиты отечества, режим смог навязать свою версию происходящего: вероломный враг напал на молодую страну мирных тружеников, которой  историей не было отпущено достаточно времени, чтоб укрепить свою обороноспособность, но зато ей был дан мудрый «отец народов», поэтому под его руководством, пусть даже ценой жертв и страданий, жители страны Советов смогли отстоять не только свою свободу, но жизнь и свободу всего человечества. Подобные формулировки вызывают эффект дежа вю? Конечно!  Мы выросли на этом и питаемся этим до сих пор. Любая альтернативная память о войне – о советских гражданах, ушедших на Запад с немцами, о стремившихся избежать возвращения в страну Советов после плена и принудительных работ, о том, что Вторая мировая превратилась во вторую Гражданскую, о русских  - патриотах, сражавшихся против советской власти, об Украине и Прибалтике, где эта Гражданская война длилась ещё долгие годы, о новой волне репрессии была – признана апокрифом. Всего этого просто не было.

Война смогла цементировать советскую государственность: все жестокости Гражданской войны, индустриализации и коллективизации, Большой террор получили оправдание: всё это было не зря, раз мы выиграли такую войну. Можно согласиться с исследователями, полагающими, что опыт войны стал для советского государства «заградительным мифом». Почему же после победы уже устоявшийся миф о войне не навязывался так, как навязывается сегодня? Ведь до 1965 года 9 мая не был даже выходным. Подъем общественных сил был не выгоден режиму, массы – победители врага внешнего – не должны были стать победителями врага внутреннего. Я думаю, у советского руководства всплывал перед глазами хотя бы опыт Заграничных походов русской армии 1813-1814 г., когда после знакомства с западными порядками воины-победители заговорили о свободах и конституции, и кончилось всё восстанием декабристов. Поэтому репрессии коснулись и командного состава армии и Церкви, почувствовавших некую самостоятельность в годы войны. Раз в режим победил в войне, значит, ничего в нем менять не надо. Брежневская эпоха стала вехой в становлении военного эпоса: появление мемуаров, в том числе крупных полководцев, тогда же появляется каноническое изображение войны в киноэпопее «Освобождение», вырабатываются коммеморативные практики войны: сооружение памятников и мемориалов, празднование Дня победы, появление льгот для ветеранов. Миф о войне становится более востребованным по мере ослабления прочих идейных скреп.

Советская история стремилась к усреднению и банализации трагической истории, поэтому и понадобился миф о войне, который позволял сконструировать трагическое, но славное и вдобавок осязаемое, конкретное, легко представляемое в ярких образах прошлое.

По данным соцопросов, 9 мая воспринимается как главный народный праздник, более важный, чем даже Новый год. Для сравнения политически провальный проект Дня народного единства 4 ноября – для большинства населения это просто лишний выходной.   Одной из самых устоявшихся характеристик войны в массовом сознании является «Нас бы не было, если бы наши отцы и деды не победили». Но подобная риторика разве не применима к той же Отечественной войне 1812 года? По празднованию 200-летия последней – пшику по сравнению с юбилейными торжествами в 1912 году – можно сказать, что для нынешней власти, а за ней и для нынешних россиян, нет. Да и вообще нет других войн, кроме Великой Отечественной.

Интересен опрос 2007 года: 60, 2% респондентов в Петербурге, 34, 4% – в Казани и 45,7% в Ульяновске указали на то, что в их семье были погибшие на войне. А вот пострадавших от репрессий смогли вспомнить только 42% респондентов в Петербурге, 32,1% - в  Казани и 24,7% – в Ульяновске. Т.е. в среднем в полтора раза меньше. И это при том, что от репрессий пострадало вдвое больше, чем погибло на войне. Понятно, что говорить о репрессиях даже самим жертвам было долгие годы неудобно, они унесли свои истории в могилы. Героический эпос о войне сохранился гораздо лучше. Это характерное проявление природы мифа о войне как мифа происхождения, равно как и свидетельство избирательной амнезии. Причем  используется старая логика антифашизма «Кто против СССР, тот за фашизм»,  СССР только заменяется на Россию.

Однако, результаты  опросов ВЦИОМ свидетельствуют о том, что современные патриоты мало знают о предмете гордости: респонденты единодушны во мнении, что Вторую мировую войну развязала Германия (88%), но вот например, дату начала этой войны знают лишь 22% респондентов, 58% уверены, что она началась в 1941 году, а 8% вообще не знают точной даты. Я сама не единожды наблюдала, как люди даже старшего поколения отождествляют Вторую мировую и Великую Отечественную, совершенно не представляя о том, что кто-то воевал до и параллельно и после  боевых действий на Восточном фронте. Но даже историю в рамках Великой Отечественной наши соотечественники знают поверхностно: мнения о том, когда началась Сталинградская битва разделяются между 1942 годом (34%) и 1943 годом (26%), в вопросе о снятии блокады Ленинграда колеблются между 1943 годом (26%) и 1944 годом (35%). Зато 58% наших сограждан считают именно победу в Великой Отечественной войне самой большой победой России за всю ее историю. Интересны и  результаты опросов, проведенных в 1990 в Ленинграде и в 2007 году в Санкт-Петербурге, Казани и Ульяновске группой исследователей под руководством Н. Копосова и Д. Хапаевой. 75,5% респондентов в Петербурге, 74,5 в Казани и 86,0 в Ульяновске соглашаются с утверждением, что в 1944-1945 гг. советские воины несли народам Европы свободу, а 68,1%, 65,3% и 81,4% соответственно – что они самоотверженно спасали мирных жителей. Напротив, 57,6% респондентов в Северной столице, 62,9 в Казани и 64,8 в Ульяновске не согласны с утверждением, что советские воины занимались массовым мародерством и насилием. Лишь по одному пункту значительная часть опрошенных придерживается мнения, идущего вразрез с мифом о войне: 35,1% опрошенных в Петербурге, 23,3% в Казани и 35,6 в Ульяновске соглашаются, что советские воины насильственно устанавливали оккупационные режимы в Восточной Европе.

В истории нашей страны Сталин сыграл роль …

Роль Сталина в Великой Отечественной войне была…

Фашизм и сталинизм…

Можно только дивиться тому, с каким упорством сознание определенных групп российского общества не желает замечать и признавать очевидных фактов, свидетельствующих о том,  что Великая Отечественная Война является не более чем удобным для режима описанием реальности, построенным на очевидных искажениях, подтасовках и откровенной лжи.

Миф о войне в концентрированном виде выражает историческую концепцию нового режима. Он подчеркивает единство государства и народа, а не насилие государства над народом. Он доказывает необходимость сильной власти, вооруженных сил и спецслужб. Он предполагает миролюбивый характер советской и российской внешней политики и защищает государство от обвинений в развязывании войны, в насилиях, чинившихся Красной армией на «освобожденных территориях», и в оккупации Восточной Европы.

Оценки и факты войны, как приговор суда высшей инстанции, – «обжалованию не подлежат», к числу «давно доказанных фактов» относится, в первую очередь, тот, что СССР не несет ответственности за развязывание войны.

Современным российским политикам идея, что СССР в его битве с гитлеровским Рейхом был таким же преступным государством, кажется искажающей «смысл войны» и итоги Ялты и Потсдама, а, следовательно, и послевоенного устройства. Даже в Германии – возложение доли ответственности на Сталина можно понять как снятие ее с Гитлера. А на его реабилитацию – даже частичную – готовы пойти очень немногие.

Работы В. Суворова, вызванный ими общественный резонанс, последующая историографическая дискуссия, солонины, мильтюховы, исаевы и пр. лишь сформулировали, но не решили проблемы. Сама постановка проблемы для многих политически неприемлема. Тоже можно сказать о вопросах истории российского коллаборационизма. Пока «дойти до самой сути» истории Второй мировой войны невозможно в принципе, дискуссии во многом неконструктивны и искусственны -  ведь архивы в руках тех, кто явно не готов признать ответственность СССР за развязывание войны.

Признание того, что Германия выступала агрессором, не мешает задаваться вопросом, была ли политика других стран действительно направлена на поддержание мира.

Столь часто поминаемый всуе современными политтехнологами от истории Нюрнбергский приговор ни словом не обмолвился о предлагавшемся к пакту секретном протоколе, на основании которого был осуществлен раздел Восточной Европы между Сталиным и Гитлером, хотя о нем неоднократно заходила речь на процессе. До начала холодной войны союзники опасались признаться своим народам, что боролись против фашизма в союзе с режимом, в некотором отношении не сильно от него отличавшимся.

В нашем случае, государство намерено защитить, прежде всего, память о самом себе. Точнее о том режиме, который многие считают преступным. Ведь обвинения в развязывании войны и в установлении оккупационных режимов – это обвинения в адрес Сталина и сталинизма. У мифа о войне как орудия исторической политики есть два главных преимущества: во-первых, благодаря советской пропаганде население знало его наизусть, во-вторых его легко выразить в эмоционально насыщенных образах, что делает пропаганду эффективной. Война общезначима. Примирительно-успокоительный пафос мифа о войне достиг апогея, когда начались изыскания по выявления роли чеченцев в обороне Брестской крепости и в прорыве блокады. Одна страна – одна победа.

В сухом остатке: Россия – пусть сталинская – сражалась с демократией за общие ценности и внесла вклад в преодоление мирового зла. И это было признано великими державами в Ялте и Потсдаме. Советская история — наша история, и она героическая.  Вопрос закрыт. Миф о войне стал выражением претензий России на роль великой державы. Однако советское великодержавие, пусть и признанное союзниками, обернулось – в итоге войны – оккупацией только что освобожденных от нацистского порабощения стран. Этот вопрос еще открыт.

Для современных россиян общезначимыми и актуальными являются лишь события XX века, вся предшествующая история по-прежнему лишь его «предыстория». Показательны результаты опроса о наиболее симпатичных государственных деятелей прошлого.

Современная державная ностальгия – это вообще какое-то общее место. Поэтому и ни к чему признание трагических ошибок власти, национального позора, акцент делается  на утешительные положительные примеры. Мне часто приходится сталкиваться с современными «имперцами» – сторонниками советского империализма. Эти люди осуждают агрессивную политику, например, Америки: о, ужас, как она может навязывать миру свое ложное понимание демократии. А, простите, Советский Союз десятилетиями чем занимался? Не этим же самым: в Восточной Европе, Азии, Африке? Нет! И нас все боялись, и мы были великой страной, могучей державой.

Да и вообще, мыслить и говорить такими категориями, которыми оперируют современные политики и историки странно, по моему мнению. Ведь война не лубок, не расписной пряник. Это боль и трагедия, в которой не может быть безусловно правых и безусловно виноватых, в которой не может быть всегда виноватой проигравшая сторона, а победившая сторона, как жена  Цезаря, должна быть выше подозрений. Советское, а вслед за ним нынешнее российское цинично воспользовались страданиями и героизмом людей, вовлеченных в войну, чтобы обеспечить себе полную моральную безнаказанность и безответственность за эти страдания.

Научное сравнение нацизма и сталинизма — задача, к которой временная историография только приступает. Однако значительных успехов добились так называемые «тоталитарные историки» еще в 1950-1960-е гг. Конечно, эти работы носят сильный отпечаток политической ангажированности и появились в самый разгар Холодной войны, но по сравнению с нынешней апологетикой Сталина как эффективного менеджера они представляются еще весьма здравыми и адекватными. Согласно теории тоталитаризма между нацисткой Германией и сталинским СССР имелось значительное сходство, проявлявшееся в тотальном контроле партии-государства над всеми сферами общественной и частной жизни. Культ всевластного вождя составлял основу идеологии, которую разделяло подавляющее большинство населения. И конечно, наряду с идеологией основой режима был террор. Сформулировала теорию Ханна Арендт, так же описывали советский строй Ричард Пайпс и Роберт Конквест. В 1970-80-е в момент наивысшего подъема и сакрализации памяти о Холокосте, теория тоталитаризма многим казалась политически некорректной, поскольку она затушевывала уникальность нацистского геноцида евреев. Впрочем, на Западе признаки геноцида в сталинских репрессиях и в Голодоморе усмотрели все же раньше, чем в России, например, Норманн Наймарк в своих работах по сравнительной истории геноцидов XX века.

И ведь коммунизм, в отличие от нацизма, никогда не был официально осужден международным сообществом. Более того, международное коммунистическое движение после Второй мировой войны было на подъеме, а коммунизм стал модой, которой в 1940—1950-х годах отдали дань многие интеллектуалы. Правда, разоблачение «культа личности», подавление советскими танками Венгерской революции 1956 г. и Пражской весны 1968 г., публикация «Архипелага ГУЛАГ» и советское вторжение в Афганистан стали вехами постепенного разочарования в «реальном социализме» советского образца, что сказывалось и на привлекательности коммунистических идеалов в целом. Но левые политические симпатии большинства западных интеллектуалов, равно как и интерес многих из них к марксизму, сохранялись, что препятствовало однозначному осуждению коммунизма, Это касается не только общественного мнения, но и политических кругов, и прежде всего, левых партий, для которых сближение с СССР являлось важной частью их политических программ. Даже в годы перестройки для социалистических правительств, например, для президента Франции Франсуа Миттерана — оставался проблемой выбор между поддержкой советского режима или демократической оппозиции ему. Но и правые политики, даже и период холодной войны, далеко не всегда были готовы приравнять коммунизм к нацизму, поскольку это бросало тень и на сам Запад, выступавший союзником СССР. Отчасти указанный фактор сказывается и сегодня. Нарастание демократической критики советского опыта в странах Восточной Европы, а затем и падение коммунистических режимов привели к усилению тенденции приравнять коммунизм к нацизму. Ее проявлением стала «Черная книга коммунизма», опубликованная группой французских историков под руководством Стефана Куртуа в 1997 году. В ней дана общая характеристика коммунистического террора в странах Европы, Азии, Африки и Латинской Америки и предложены подсчеты общего числа его жертв (почти 100 миллионов), которое во много раз превышает число жертв других «диктатур». Книга вызвала волну протеста: сводить сравнение нацизма и коммунизма к колонкам цифр — значит затушевывать специфику каждого из них.

В наши дни стала очевидной огромная личная роль Сталина в выработке политического курса, в том числе и в организации репрессий, а предположения о существовании оппозиции его курсу в политбюро 1930-х не подтвердились. Террор, несомненно, направлялся сверху и носил планомерный характер, хотя его специфика на местах в какой-то мере зависела от исполнителей. Выбор жертв, отчасти произвольный, в целом определился категориями политического мышления, сформировавшимися в сознании Сталина, его окружения и работников госбезопасности. Речь идет о сложной классификации многочисленных врагов, как-то: представители «бывших» привилигированных классов; офицеры царской и белой армии, члены «буржуазных партий», участники «антипартийных» оппозиций, раскулаченные крестьяне, сотрудники Комминтерна, побывавшие в загранкоммандировках совслужащие; родственники, друзья и сослуживцы репрессированных, представители инонациональностей (поляки, литовцы, немцы). НКВД изучал «социальные сети», вел учет граждан соответствующих категорий и по получении разнарядки из центра репрессировал то или иное их количество, как правило запрашивая «дополнительные лимиты». Это была попытка уничтожить социальную базу потенциальной оппозиции. Повальная шпиономания, порождающая королевство кривых зеркал, сколь неправдоподобной она ни казалась, похоже, и в самом деле имела место. Джордж Оруэлл не преувеличивал.

Что касается масштабов террора, то общее число жертв (включая жертвы коллективизации и Голодомора, репрессированных по уголовным статьям, но фактически – по политическим мотивам, депортированные народы) может быть оценено в 50 млн. чел., количество же погибших в результате всех видов репрессий можно оценить в 10 млн. чел. Конечно, здесь остается немало неясных вопросов (количество умерших на пересылке, повторно осужденных, умерших в условиях организованного голода, репрессированных во время войны военнослужащих и т.д.).

Но, казалось бы, коммунизм должен был осужден после своего падения хотя бы в России. Да, КПСС была запрещена указом Ельцина после провала путча в августе 1991 г., но обжаловала указ в Конституционном суде. Позиция представителей президента тогда была такова: КПСС не была политической партией в обычном смысле слова, напротив, она осуществляла функции, не предусмотренные конституцией и законами СССР; фактически слилась с государством, незаконно пользовалась государственным имуществом, проводила политику репрессий и совершила преступления против человечности. Коммунисты же доказывали, что репрессии осуществляла не КПСС, которая сама пострадала от них, а группа лиц во главе со Сталиным, захвативших власть от ее имени. В ходе разбирательства суду предоставили значительное количество документов, что способствовало открытию архивов. Но процесс закончился компромиссом. Симпатии судей были скорее на стороне КПСС, а у правительства не хватило политического ресурса, чтобы переломить ситуацию, особенно в условиях правового вакуума. Единственное, в чем можно было обвинить Сталина и его окружение на основании имевшегося законодательства  - это превышение должностных полномочий. Альтернативным решением было бы применить норму Нюрнбергского трибунала, позволявшую карать за преступления против человечности. Но это фактически означало юридически приравнять коммунизм к нацизму, на что у правительства не хватило ни решимости, ни власти. В итоге суд признал незаконным срастание партийного и государственного аппарата и передачу партии государственного имущества. Советский режим не был осужден как человеконенавистническая идеология, а преступления сталинизма не были квалифицированы как преступления против человечности. «Российский Нюрнберг» не состоялся, а КПСС, хоть лишившись большей части собственности, была восстановлена. Декоммунизация по типу денацификации не осуществлена до сих пор.

Сейчас террор осуждается, но банализируется, мол, всё было как у всех, разве что ещё труднее. Модернизация есть модернизация, и неважно, кто ее проводил – капиталисты или коммунисты. А из внешней политики СССР изгоняется коммунистическое мессианство, и остаются чистые геополитические интересы. Октябрьская революция и падение коммунизма оказываются второстепенным событием, зато распад СССР рассматривается как геополитическая катастрофа. Опять-таки пресловутые грёзы о сверхдержаве. Складывается впечатление, что новый режим поневоле удерживает реабилитацию Сталина, а на самом деле восхищается им. Плюс поток инициатив снизу: проекты памятников Сталину, возвращения его имени городу на Волге, вывешивания портретов «вождя» на 9 мая. Понятно, что идее сильного государства и вертикали власти, восходящим к советскому прошлому и  исповедуемым нынешним режимом, те же русские коллаборационисты как кость в горле не потому, что они были или не были военными преступниками или предателями, а только потому, что они сделали выбор, имели свою гражданскую позицию, мыслили. Их опыт опасен для власти: пассивное большинство гораздо удобнее пассионарного меньшинства.  

Темное прошлое общества - это и темное прошлое многих семей. У террора были не только жертвы, были и те, кто участвовал и выигрывал от него. Не зря Закон об архивном деле предусматривает 75-летний срок запрета на доступ без разрешения наследников к документам, касающимся частной жизни.

Невозможность ставить нацизм и сталинизм «на одну доску» постоянно подчеркивалась в 2000-е гг. российскими руководителями. Приведен аргумент: идеологии двух режимов «не имели между собой ничего общего», поскольку нацизм проповедовал расовое превосходство. Это верно. Но не является доводом против теории тоталитаризма. И идеология не является единственным параметром, по которому можно сравнивать нацизм и сталинизм. Концепция тоталитаризма вовсе не исключает те или иные различия между нацизмом и сталинизмом – она вполне может описывать только некоторые общие их черты. При всем различии идеологий и политических систем (например, правящая партия играла центральную роль в системе управления в СССР, тогда как в Германии ее функции сводились к политической мобилизации населения) между режимами имело место несомненное сходство. Оно проявлялось в уничтожении демократических свобод, в усилении роли государства, в интенсивной идеологической обработке населения, в огромной личной власти и культе вождя, в массовом терроре, в агрессивной внешней политике. Однако, благодаря своей идеологии, той же расовой теории, нацизм оказался слабее, одиознее, легче для «распознавания», коммунизм был хитрее и изворотливей, потому был привлекательным и искусительным.

Странно говорить о тоталитаризме (как и любом –изме) в чистом виде, вогнать его в рамки заданного шаблона и считать, что если какой-то параметр не соблюден или не совпадает – это не тоталитарный режим. А мы разве можем говорить о каком-то идеальном абсолютизме или либерализме?

Сравнение нацизма и сталинизма – дело непростое, не технически, а идеологически. В Германии оно порой использовалось в целях нормализации нацизма, против которой решительно возражали ведущие немецкие интеллектуалы. В 2004 г. были засекречены 116 из 183 томов Катынского дела, на фоне сокрытия документов делались попытки смягчить оценку этого преступления и затушевать вопрос об ответственности за него. В том же году Главная военная прокуратура закрыла само дело за смертью организаторов преступления, признанных виновными лишь в превышении должностных полномочий. Признаков геноцида и преступления против человечества в Катынском расстреле прокуратура не усмотрела. В качестве примирительного жеста Дума в ноябре 2010 г. признала все-таки Катынское преступление «актом произвола тоталитарного государства, подвергшего репрессиям также сотни тысяч советских людей за политические и религиозные убеждения, но социальным и иным признакам». «Сотни тысяч» - это конечно больше, чем погибло в Катыни. И вполне достаточно, чтоб дать полякам понять, что они переживают, в общем-то, по пустякам. Видимо, стыдливость помешала думцам сказать: десятки миллионов советских людей.

Госаппарат  современной России – прямой наследник советской номенклатуры. Отказ от советского наследия  невозможен как из риска утратить популярность, так и потому, что режим живет во многом за его счет. Советский случай рассматривается как вариант общего процесса модернизации.  По логике власти, не избежав трагических ошибок, Россия в советский период достигла значительных успехов в модернизации, теперь, отбросив неприемлемые черты коммунистического наследия, твердо стала на путь демократии. Понятно, что апеллирование лишь к дореволюционному прошлому невозможно, ему ещё нужно соответствовать. Исторический примирительный эпос 2000-х годов – это фильмы вроде «Адмирала», «Московской саги», «Брестской крепости», раскрывающие тему национального величия, противостояния России и Запада, верности государству вопреки всему, демонстрируемой самыми различными деятелями от адмирала Колчака до маршала Рокоссовского.

Если история сводится к политике памяти, а прошлое распадается на фрагменты, манипуляция становится безальтернативной. Новая русская идеология манипулирует осколками прошлого, утратившими связь между собой. Новый режим основывает свою легитимность на прошлом, как российском, так и советском, пытаясь сгладить различие между ними. Это политика, лишенная проекта будущего.

Безусловно, история – это наука, и в качестве таковой изучает прошлое в соответствии с правилами научного метода, а потому не может быть предметом законодательства. Неприемлема любая попытка объявить преступлением историческую мысль, сколь бы досадными и нелицеприятными ни были ее открытия, а мы к тому идём.   Государство не должно под угрозой юридических санкций определять, что является исторической истиной, а что нет. Такой подход просто не мыслим по отношению к физике или биологии.

На фоне постоянных «боев за историю» огромная ответственность возлагается на самих историков. Однако, наша профессия еще не вполне готова создать такую историю, которая препятствовала бы национализации и мифологизации прошлого, а не поддерживала ее.

В 2008 году был проведен опрос преподавателей исторических факультетов Санкт-Петербурга. Роль Сталина в истории страны положительно оценивают 17,1% историков, а отрицательно 59. Историки более критично, чем рядовые петербуржцы. Еще заметней разница в оценке роли Сталина в войне: ее положительно оценивают 34,4% историков, а отрицательно 44. Зато среди петербуржцев в целом большинство (51,5%) дает Сталину-полководцу положительную оценку (отрицательную только 30,8%). Даже миф о «золотом веке сталинизма» историки разделяют в гораздо меньшей степени. Только 47,8 их них (при 63,5 по Петербургу в целом) согласились с тезисом, что при Сталине люди были бескорыстнее, добрее и отзывчивей (правда, не согласившиеся в основном воздержались от суждения).

Многие историки одновременно соглашаются с утверждениями о том, что историк должен избегать высказывать моральные суждения о прошлом, и о том, что история должна служить нравственному воспитанию молодежи. Но как можно воспитывать, не высказывая суждения? Отвергая морализаторство и идеологизацию истории, большинство коллег не видят ни возможности, ни необходимости использовать опыт прошлого для более серьезной моральной рефлексии, способной от хвалы или хулы перейти к пониманию различий между степенями зла. Они не учат студентов анализировать сложность нравственного выбора, с необходимостью которого сталкивается в жизни каждый человек. Отчасти в силу этого знание о преступлениях прошлого является сегодня основой морального релятивизма, а не осознанной гражданской позиции. А моральный релятивизм поддерживает релятивизм интеллектуальный.

Если через денацификацию германский народ прошел через осознание своей ответственности за поддержку гитлеровского режима, прошел через очищение и покаяние, то народ советский лишь еще даже не приблизился к подобному пониманию и пробуждению совести. Видимо, молчит совесть тех, кто готов произносить пламенные речи (или печатать пламенные комментарии) в честь Великой Победы и гневно обрушиваться на «ревизионистов и фашистов». Никто не хочет искать правду, ибо она может оказать не привычно сладкой. Глупо отрицать, что в XX веке Россия перенесла колоссальную национальную катастрофу, последствия которой мы претерпеваем до сих пор, причин которой не понимаем и не ищем. Когда будет поднят вопрос о «русской вине», ведь революцию делали не только евреи на немецкие деньги, а огромное количество людей разного вероисповедания, достатка, люди далекие от политики и вожаки всех партий, за десятилетия до революции, даже не подозревая, что своим Не-созиданием, безразличием они делают революцию. И даже пастырей своих былых не Другие убивали, а самый православный народ. Несем в себе и делаем революцию перманентной и мы сами. Только глубокая рефлексия о духовно-нравственных причинах русской Смуты и изживание этой Смуты в себе помогут преодолеть моральный релятивизм и прийти, конечно, если не к моральному абсолютизму, но к созиданию, а значит, к пониманию России, к России.